Ответ прямой, четкий, категорический и несомненный. Человек про страшное читать не любит. Произведения, леденящие кровь ужасом, не читает.
Страшное и ужасное человек всеми силами старается до себя не допускать. Даже и то, что только кажется страшным – необычным и оттого пугающим. Печальный и очевидный пример: огромное большинство родителей не хотят, чтобы в одном классе с их ребенком учились дети-инвалиды.
Документальные, мемуарные и (в меньшем количестве) художественные свидетельства о леденящем кровь ужасе существуют и публикуются. Двадцатый век дал для них чудовищные основания в чудовищном изобилии. В двухтысячном году вышла в свет книга «Есть всюду свет… Человек в тоталитарном обществе» (М.: Возвращение). Жанр и предназначение этого труда обозначены в подзаголовке – «Хрестоматия для старшеклассников». Прекрасно составленная и прокомментированная Семеном Виленским, хрестоматия включает «Письма к Луначарскому» Владимира Короленко, «Один день Ивана Денисовича» и «Сорок дней Кенгира» Александра Соженицына, «Последний бой майора Пугачева» и «Одиночный замер» Варлама Шаламова, исследование Михаила Геллера о голоде 1921 года, отрывки из воспоминаний Ефросиньи Керсновской, Ариадны Эфрон, Нины Гаген-Торн, стихи Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Анны Барковой, Ивана Елагина, великий «Ванинский порт». Обращенность книги к старшеклассникам исключала возможность поместить в ней самые непереносимые свидетельства. Хрестоматия вышла большим по нынешним меркам тиражом – 20 000. Не далее как вчера видела ее в книжном киоске на входе в Российскую государственную библиотеку. На прошлой неделе тоже видела – в книжном киоске Сахаровского центра. Значит, за десять лет (2000 – 2009) в нашей стране не нашлось двадцати тысяч человек, которые испытали бы потребность такую книгу прочесть и вложить в руки своим детям-старшеклассникам.
Массовый читатель отнюдь не рвется читать «Банальность зла» Ханны Арендт. Или «Архипелаг ГУЛАГ». Или циклы рассказов Тадеуша Боровского «Прощание с Марией» и «Каменный мир», исследующие запредельный опыт автора, узника Освенцима и Дахау. Примеры можно умножать до бесконечности, но незачем – очевидность бросается в глаза. Слишком страшно. Леденит кровь ужасом. Как читать такое, когда и без того страшно? «Скажи, зачем в театр идти? И так нас беды не оставят», – обозначил эту проблему Кушнер еще в семидесятом.
Чего боимся? Государства, в первую очередь, начиная с «органов» и кончая паспортным столом и жилищной конторой. Болезни и смерти близких. Социального изгойства. Бандитизма. Сумы да тюрьмы. Хоть у людей до странности короткая память, но многие еще помнят два давящих ужаса советских лет. Первый – донос, «стук», «сигнал». Второй – подогреваемый властью страх перед войной. «Лишь бы войны не было!» Воспитанники советской школы должны помнить (если не постарались забыть) уроки «патриотического ужаса» – подробнейшие повествования о том, как пытали пионеров и пионерок в немецком плену. Петербургский культуролог С.Б. Адоньева в книге «Категория ненастоящего времени (антропологические очерки)» (СПб, 2001), вспоминая эти уроки, высказывает предположение-убеждение, что «жанр детских садистских страшилок обязан своим появлением потребности в рефлексии детей на тему официальных «страшилок» – историй мученичества детей и подростков». Спорить с этим трудно – сюжеты воспроизводятся те самые.
Зато твердо можно сказать, что людям не грозило никогда и не грозит сейчас. Это то самое, чем собираются леденить читателю кровь авторы «хорроров-ужастиков». Вампиры и оборотни. Привидения и призраки. Оживающие мертвецы и мумии. Пауки и летучие мыши. Драконы и динозавры. Вот этакое.
Запросите в Яндексе – «Человек в тоталитарном обществе». Поисковик ответит, что нашлось 730 страниц. Запросите «Вампира» или «Дракулу». Найдутся миллионы. Сразу понятно, чего читатель действительно избегает и боится. Бережет нервы, потому что «они не восстанавливаются». И понятно, чего не боится вовсе. Он готов читать о вампирах и оборотнях, переживая приятную нервную щекотку страха-безопасности. Безопасный страх – заместитель реального. Замещая, помогает внутренне справляться с ним. Приоткрывает клапан, так сказать. При этом причины для реального страха никуда, само собой, не деваются и не изживаются.
Чего в исторической и экзистенциальной реальности боялся Александр Блок? Кажется, я догадываюсь. Чуткий поэт страдальчески и провидчески боялся будущего. Однако во всем корпусе его текстов мы прочтем о «будущем» только восторженные славословия. Год за годом. «Человек есть будущее» «Жить можно только будущим». Реальный страх перед будущим у поэта выговорился один-единственный раз. И помог ему высказаться… бульварный роман, «ужастик» – «Вампир граф Дракула» Брэма Стокера.
«Читал две ночи и боялся отчаянно, – пишет поэт другу, Евгению Иванову, 3 сентября 1908 года из Шахматова. – Потом понял и глубину этого, независимо от литературности и т.д. Написал в «Руно» юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это – вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил меня наконец прочесть ее» (Собрание сочинений в 8 тт. М., 1963, с.251).
В юбилейной статье к восьмидесятилетию Льва Толстого «Солнце над Россией» поэт символизировал в образе «упыря» (вампира) все то, что страшило его в настоящем и прошлом родной страны и что бросало на будущее «все ту же чудовищную тень» (т.5, с.301). Поэт «заслонился» от ужаса Львом Толстым.
«Пока Толстой жив, идет по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, – еще росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и – слава богу. Толстой идет – ведь это солнце идет. А если закатится солнце, уйдет последний гений, – что тогда?» (т.5, с.303)
Что тогда? О реальных страхах говорить трудно. Иногда непосильно. А о том, что какие-нибудь оборотни и призраки заледенили кровь и заснуть не давали – пожалуйста, сколько угодно. Это большое психологическое облегчение – сказать: мне страшно.
Если уж Дракула-вампир столь популярен, что о нем нашелся миллион страниц в рунете, то логично, на первый взгляд, было бы вспомнить русскую «Повесть о мунтьянском воеводе Дракуле», созданную в конце ХV века, и в познавательных целях публиковать ее приложением к знаменитому ужастику. Второй и более пристальный взгляд обнаружит, что это никак невозможно. «Повесть о мунтьянском воеводе» страшна по-настоящему, тем страхом, который велит скорее захлопнуть хрестоматию о человеке в тоталитарном обществе. Не детским сказочным трепетом ужастиков «про страшилищ», а взрослой тоской напоминания о жестокости и демагогии, о беспомощности подданного перед произволом власти. Проблематика этой повести все еще жива и актуальна. «Толико ненавидя во своеи земли зла», господарь Влад Дракула истреблял зло и насаждал добро ежедневно и неустанно. Так, что и процитировать затруднительно: повесть беспощадно откровенна в подробностях деяний грозного воеводы. Один отрывок все же приведу, потому что он не о людях. Когда борец за добро угодил ненадолго в темницу, то «мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше ихъ, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перiе ощипав пускаше».
В русской литературе с древних времен сложилась крепкая и суровая традиция – говорить о том, что страшит человека в действительности. Мучительное умирание, тюрьма, каторга, сумасшедший дом, нищета, одиночество, жестокость, преступление, предательство, бюрократическая бессмыслица, социальный распад. «Смерть Ивана Ильича» и «Палата № 6». «Записки из Мертвого дома» и «Котлован». «Голый год» и «Новые робинзоны».
Сказочного, «заместительного», дразнящего страха в «высокой» русской литературе очень мало. Эта традиция проявляется редкими прерывистыми стежками. Гоголь со «Страшной местью», «Вием» и запрещенным цензурой «Кровавым бандуристом». Алексей К.Толстой с повестями «Упырь», «Семья вурдалака» и балладой «Волки». Тургенев с его малоудачными мистическими опытами «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич».
Вы скажете: лубок. А я отвечу: даже в «низовой», лубочной литературе нет этого безопасного страха с привидениями и мертвецами, страха, бьющего читателя жуткой и веселой дрожью. Интеллигентные противники лубочных «побасулек» не уставали указывать гневным пальцем на повесть «Мертвец без гроба» и осуждать «элемент сверхъестественного, любовь ко всякой чертовщине» (Екатерина Некрасова «Народные книги в их 25-летней борьбе с лубочными изданиями» – Вятка, 1902, с. 51). Увы, сто лет спустя очевидно, что критики, выступившие в крестовый поход на лубочную литературу, не читали отвергаемое. В лубочной повести Валентина Волгина «Мертвец без гроба» нет ни оживающих мертвецов, ни чертовщины. Это трогательная, гуманная, коряво рассказанная история о русском солдате в турецком плену, который спас от грабителей и полюбил турчанку: «Как же ты заступился за меня, ведь ты, верно, не любишь наших? – Не любить мне их незачем; это уж такое дело; и у нас есть ваши пленные» («Мертвец без гроба». Повесть Валентина Волгина. – М., 1902, с. 24). При чем же тут «мертвец»? Да еще «без гроба»? Да для завлекательности. Лубочный сочинитель (загодя подавая пример нынешним изготовителям масслита) сначала изложил сюжет в книжке под названием «Турецкий пленный», а потом, с минимальными переделками, выпустил под новым заглавием. А поскольку читатели тянутся не только к трогательным историям, но и к приятно-пугающим, со всякой чертовщиной, то на этикетке появился «мертвец». Только на этикетке, но отнюдь не в тексте, потому что на страже стояла цензура, не пуская в массовую народную книгу «элемент сверхъестественного и любовь ко всякой чертовщине». «Образованные» сословия жажду безопасного страха утоляли переводной литературой.
В.Э. Вацуро в монографии «Готический роман в России» (М.:НЛО, 2002) немало внимания уделил превращению «черной готики» в массовую литературу. В 1800–1810-е годы русские переводы и переделки готического романа уже становились достоянием не только культурной публики, но и степных помещиков, грамотных сидельцев, «входили в круг юношеского и детского чтения» (с. 334). О литературных достоинствах подобных сочинений говорить не приходилось, критика относилась к ним иронически. Анонимный рецензент «Сына отечества»(1816, № 48) насмешливо предлагал читателю «формулу» готического романа, советуя не тратить деньги на покупку книги, а написать самому: «Имейте старый развалившийся замок; поместите его где хотите, лишь бы место было необработанное, воздух нездоровый и туманный. Замок должен быть необитаем. Потом сделайте в нем в каждом этаже длинные, узкие, темные и излучистые коридоры. Вам также надобно иметь в стенах несколько железных дверей, открывающихся посредством тайных пружин и запирающихся с шумом за теми, которые будут столь неблагоразумны, что в них войдут. Присовокупите к сему сырые, мрачные подземелья, в которых должно находиться довольное число темниц, самых ужаснейших, какие только можете вообразить. Не забудьте только расположить недалеко оттуда лес, современный миру, и, что всего важнее, непроницаемый лучам солнца. <...>. После сего заведите разбойников, в хижине поместите пустынника лет 90 или более. <...> Когда расположите места и запасетесь таким образом, то будете иметь все нужное для вашего романа» (с.339-340).
Эта насмешка убедительно свидетельствует о горячем стремлении публики к подобному чтению. Очень странно, что отечественная литература на читательский запрос не откликнулась. Почему? Это отдельная и большая тема. В немецкой, французской, в англо-американской литературе, как высокой, так и бульварной, – богатейший выбор «дрожи и ужасов». А в русской – нет, нет и нет. В начале творческого пути в этой области пытался экспериментировать А.С.Грин. И один-единственный раз среди его ученических подражаний Амброзу Бирсу вдруг блеснула удача – рассказ «Ночью и днем». Эффектный «ужастик», уверенно нагнетающий напряжение на границе между мистикой и психопатологией. На крепкой философской подкладке. Да еще и написанный со всем стилистическим мастерством высокой прозы. Рискну сказать, что этот забытый рассказ 1915 года оказался и единственной удачей русской литературы ХХ века в жанре хоррора.
По нашу сторону железного занавеса этого жанра не было. В литературе соцреализма его не могло быть в принципе, а от переводных «мертвецов, вампиров и призраков» советского читателя охраняли строго. Настолько строго, что секвестровали даже классику. Эдгар По, например, не существовал шестьдесят лет подряд: после предреволюционного «Полного собрания сочинений» провал до 1976 года, когда появился томик его рассказов в «Библиотеке всемирной литературы». Советскому человеку запрещалось дрожать «заместительной» дрожью. Ему вообще запрещалось артикулировать чувства страха и ужаса, повседневно пронизывающие жизнь. Их положено было выражать формулами: «Нас не запугать! Дадим отпор! Сплотимся еще теснее!».
В последние двадцать лет потребность в «заместительном» страхе прорвалась с огромной силой. Но по-прежнему первенствуют переводные «ужасы». А что касается доморощенных «Черных книг» с черными пауками на каждой странице… по-моему, пока не получается. Отчего же родная словесность никак не удосужится выполнить главный читательский заказ? Не считать же удачами триллеры Белоброва-Попова (автопародийные с первой до последней строки) или серьезные попытки Владимира Сорокина, который отлично пересмеивает чужие мифы, но в конструировании собственных оказывается слабей самого вторичного фэнтези! Рискну предположить, что дело в отсутствии уюта – не просто уюта как комфортного быта, но и уютности как философии. Для страшной сказки нужно ощущение прочных стен, камелька, бури за окнами на фоне домашней неуязвимости. У нас этой неуязвимости нет. Мы в некотором смысле находимся за окнами, а там страшных сказок не рассказывают. Там в них живут.
В Англии, Штатах, даже и в третьем мире между человеком и иррациональной стихией жизни стоит закон. Есть на что опереться, есть пара-тройка ценностей, признаваемых всеми, и есть перечень вещей, которые элементарно НЕ МОГУТ с тобой произойти. В блестящем рассказе Кинга «Крауч Энд» героиня на лондонской окраине случайно попадает в параллельный мир и чудом спасается в полицейском участке. В российском аналоге этого рассказа она попала бы в милицию и спасения от этого ужаса могла бы искать только в параллельном мире.
В России вообще не работают никакие отвлечения от жизни. Русская проза работает с реальностью как таковой, не отвлекаясь на попытки заменить деревянный клин ватным, как делал это милосердный палач в «Королеве Марго». У нас с условностями плоховато. Мы имеем дело с тем, что пугает нас в действительности: наш триллер, как справедливо заметил анонимный остряк в семидесятые, – это социальная драма «Потеря партбилета». Ничего не поделаешь, такой извод национальной психологии.
Может быть, это происходит потому, что наш рядовой налоговый инспектор, сержант в карантине или паспортистка в отделении куда изощренней и утонченней любого вампира; зачем придумывать страшное, если оно уже есть?
Не выдумывайте русского Дракулу. Перечитайте русского Бабаевского.
Дополнительный текст на странице
Как сделать межкомнатную дверь своими руками
Чтобы осуществить сборку межкомнатной двери самому, необходимо иметь, как минимум какие-то познания в работе с деревом. Обычно хватает тех навыков, которые мальчики получают на уроках трудового обучения.
Заключаются они в умении владеть рубанком, топором, пилой, стамеской, сверлом, молотком и некоторыми другими инструментами, которые могут понадобиться в том случае, если вы захотите сделать межкомнатные двери своими руками. Итак, древесина у вас есть.
Начинаем её обрабатывать. Сначала, если доски грубые можно их сточить топором. Затем обрабатывают рубанком. При этом нужно сделать несколько досок абсолютно одинаковой толщины. Чтобы толщина была одинакова, используют штангенциркуль. Доски готовы. Теперь их нужно скрепить. Для этого в каждой второй доске (назовём её чётной) нужно сделать паз.
В нечётных досках делают шип, который должен непосредственно войти в паз. Делают эти части двери с помощью стамески. Получив обработанные шипы и пазы (их можно ещё отшлифовать наждачной шкуркой), приступают к сборке двери. Можно скрепить шипы и пазы с помощью деревянных палочек, которые вставляются сверху пазов. Но лучше всего посадить шипы на клей.
Сейчас очень много различных отличных клеев, которые скрепляют дерево прочно. После сборки и просушки дверь красят, приделывают к ней навесы и водворяют на место между комнатами.
