К 65-летию окончания 2-й Мировой войны.
По воспоминаниям летчика-полбинца, воевавшего на фронтовом пикирующем бомбардировщике «Пе-2». Лучший советский самолет-бомбардировщик 2-й Мировой войны, который фронтовики ласково называли - «пешка».
Из цикла рассказов «Соколиный полет «пешки».
Рожденный в «рубашке» I Спас-дерево http://awards.yousmi.by/article/4865.html
II Место в строю. http://awards.yousmi.by/article/4866.html
III Один из "девятки" http://awards.yousmi.by/article/4856.html
Спас-дерево
Из «Выписка из истории болезни №66 от 14.03.1958г.»: «В 1942 г. в ноябре месяце при выполнении боевого задания на самолете Пе-2 был сбит, упал с горящим самолетом на лес. Получил повреждение спины, правого коленного сустава и травму головы. Около 12 часов был без сознания. Лечился в военных госпиталях до марта 1943 года. По излечению был признан негодным к военной службе, но вернулся на фронт в свою часть, документы о негодности уничтожил и продолжал выполнение летной работы в авиационных частях в качестве летчика до настоящего момента».
Уже возвращались домой группой после очередного выполнения задания. В то время практически ни одного вылета не проходило без воздушного боя. Истребители немцев начали атаковать при подходе на цель и сбрасывания бомб. Уже на отходе – похоже именно от снаряда зенитки и подбило. Что подбили, не сразу и понял. Сначала вроде как палкой по ноге кто-то ударил – такое ощущение было. Под колено ударило. Даже не понял сразу, что ранило. Потом чувствую, что вроде нога мокрая какая-то стала. Что ранен, сообразил, когда рукой пощупал, смотрю - кровь на руке. Осколком снаряда попало под «чашечку» коленки. Осколок уже на излете был – а то оторвало бы ногу, а так перелом. Но тогда не до этого ранения было – «фоккеры» атакуют, со всех сторон стреляют.
Потом то ли радист, то ли штурман закричал: горим. Смотрю - не просто дымит, язычки пламени уже возле правого мотора, а мы еще над вражеской территорией. В таких случаях главное - за линию фронта дотянуть. Прыгать – значит попасть в плен.
Самолет начал терять высоту, из строя вываливаться. А если от своих отстал, когда истребители атакуют – немцы сразу добивали. Группа уходит, надо уже самостоятельно спасаться. Спикировал, оторвался от немцев. От истребителей уходить лучше всего пикированием было. Они под таким углом как «пешка» не могли пикировать. Еще думалось, может, пикированием получится огонь сорвать. Воздушный поток при пикировании срывал огонь. Если не сильно разгорелось там. Иногда такое получалось.
Высоту потерял, а набрать быстро не могу. Правый мотор продолжал гореть, не тянет. А с другой стороны, куда там вверх лезть, когда надо сразу за линией фронта садиться. Хотя над линией фронта пролетать на низкой высоте – гиблое дело было. Там начинали стрелять по тебе из всего только, что можно. Таких вот моментов много было – надо принимать решение, как поступить, чтобы и выжить, и самолет сохранить - а времени на раздумья совсем нет. Так постоянно было - спасаясь от одной опасности, можно было попасть в другую ситуацию, еще более страшную и опасную.
От «фоккеров» уйти - лучше спикировать. А на следующем шаге уже другое. Чтобы через линию фронта перелететь – лучше как можно на большей высоте находиться. А так уже не получается. И опять как лучше – скорость не терять и еще ниже к земле прижаться. Хотя в уме звенит мысль – а дальше как. Если низкая высота – уже не выпрыгнешь с парашютом.
Но пока решаешь, как лучше проскочить над передовой. Потому что следующего «дальше» может и не быть. Когда шли активные боевые действия на каком-то участке фронта с двух сторон стреляли. Они и не по тебе стреляли. Но баллистика полета снарядов, мин, пуль такая, что каждый метр ближе к земле - количество железа в воздухе уплотнялось. Рассказывают, столько тон железа на каждый квадратный метр земли падал во время хорошего боя. Так это ж количество железа через воздух пролетало. И если в это слой попадал, там уже бесполезно было маневрировать. И не видишь, что летит навстречу и что догоняет тебя сзади. Да еще и осколки. Оно взрывалось-то на земле. Но осколки летят во все стороны - часть вверх летела. Над передовой пролетать во время боя на низкой высоте– гиблое дело было. А тут деваться некуда.
Проскочили линию фронта. Сразу мысли, прыгать или постараться сесть где-то. Вроде, чтобы прыгать, и низко летим. Да еще лес под нами – если б просто до земли, может, и успел бы парашют раскрыться. Тогда зима была, снег уже. А тут все черное от деревьев и ни одного белого пятна нигде не мелькнет.
Кричу штурману и радисту: ищите поляну. И сам кручу головой во все стороны, куда довернуть на подходящую поляну или просеку. Самолет все ниже и ниже – и все сплошной лес…
Так и упали вместе с самолетом.
Наверное, сгорели бы, если б я не выключил за несколько секунд до удара подачу топлива. Что называется, по привычке, на уже выработанном автоматизме действий. К тому времени, уже был свой опыт и «на брюхо» садиться. Если нужно было садиться на вынужденную без шасси, то перед самым ударом об землю важно было отключить не только моторы, но и подачу топлива. Уменьшить возможность загорания. И тут это сработало, хотя и понимал, что это ничего не даст - щелкнул по тумблеру, когда уже вот они - деревья, верхушками застучали по фюзеляжу.
Но это, наверное, тоже спасло – если б не отключил – сгорели бы. Куда падали и как – ничего не помню. Отшибло, видно, ударом. Все, что помню из последних мгновений – все головой крутил, искал куда довернуть, чтобы сесть.
Потом уже только рассмотрели, как спаслись. Самолет попал между 2-мя стволами V-образно выросшего дерева. Крыльями зацепился за стволы - как раз посередине стволов. Дерево вырвало с корнем, но оно съамортизировало удар – самолет воткнулся носом в землю... Но никто из нас троих не погиб.
А сначала, пришел в сознание – ничего не вижу, но чувствую - вишу на ремнях куда-то вниз головой. Потом вроде вижу, но одним глазом – правый глаз не видит. Краги сбросил – лицо ощупываю – вместо правого глаза какое-то месиво. Неужели глаза нет – первая мысль. Видимо, об прицел ударился, распороло сверху вниз – шрам на лбу через бровь и щеке долго еще был виден. Тоже еще своя случайность – как глаз не выбило.
Пальцами рук – снизу и сверху - растянул кожу, чтоб веки раскрыть. Левый глаз закрыл - какое-то светло-красное пятно вижу – значит, глаз цел. Уже легче – летать смогу. Какие-то такие мысли мелькали.
Начал выбираться. Ремни расстегнул вроде, а не могу понять, чего вишу. Все как в тумане, а еще кровь с носа так течет и левый глаз заливает. На лбу тоже распороло. Потом как-то сообразил, расстегнул лямки парашюта и упал. От удара бронированная спинка согнулась – и прижала. Эта бронеспинка как раз и позвоночник, видно, сломала при ударе.
Попытался встать – не могу, выполз как-то. Кабину разворотило – дыры были.
Самолет торчит хвостом вверх, но не горит уже. Не взорвался. Пытаюсь подняться - не могу. Сначала думал, что из-за ноги. Осколок перебил кость, правая нога была сломана почти в коленке, хотя тогда этого не понимал. А что это из-за спины даже и не думал тогда. Рану надо перевязать на ноге, кровь течет, а нет сил пошевелиться.
На лице рана ледяной коркой такой взялась от мороза и кровь уже почти не течет. Спина сначала как бы и не болела.
Сколько времени прошло – не знаю. Тут штурман вылез. Вроде стал на ноги, нигде не ранен. Ко мне подошел – жив или нет. Полез смотреть, что со стрелком. Вылез, говорит: живой, но без сознания, похоже, сорвавшейся бронепанелью по голове ударило. А так вроде не раненый – крови не видно. Штурман мне кое-как перевязал рану на ноге. Бинты какие-то с собой брали. Посмотрел – вроде перелом. К каким-то веткам, как к шинам, бинтами закрутил на ноге рану. На голове решили и не трогать.
Рассмотрели, как мы живы остались. Дерево спасло – и надо же было так попалось.
Надо выбираться. Время: уже темнеет – а вылетали утром. А один и тот же это день – ни я, ни штурман не можем точно сказать.
Вроде упали на своей территории, но где находимся – начали по карте вместе с штурманом соображать. Как-то сориентировались, что, вроде, мы где-то здесь находимся, а туда - ближе всего до людей. Я идти не могу.
Штурман стрелка-радиста как-то притащил. Огонь развели. Ждать следующего утра или идти штурману за помощью ночью? Подумали – будут ли нас искать. Вряд ли – если и видели, куда мы упали, то парашютов не было видно – чего там уже искать. А скорее и не видели потому, что мы не совсем по курсу полета группы упали. И не сразу – еще ж летели над землей.
Решили, что штурман пойдет за помощью, а я с радистом останусь тут. Чего тут утра ждать. Штурман собрал веток побольше, чтоб огонь поддерживать, и ушел.
Лежу, ветки подбрасываю, а зима, холодно. Стрелок в сознание так и не приходит. Сам в какое-то забытье впадаю.. Понимаю, что заснуть или самому потерять сознание – замерзнем. Радиста как бы переворачиваю, чтобы разными боками к костру. Сам тоже кручусь.
Ночь еще только началась, а веток уже мало осталось, сколько их собрать штурман смог. Это ж не дрова. Сам не могу нормально веток собрать – чего-то поползал туда-сюда. Одну ветку пока притащишь – она сгорает быстрее, чем со следующей приползешь. А мороз уже тогда в ноябре 42-го не маленький был, да еще ночью. Так ночь как-то прошла, а никого нет. Вроде рассвело. Костер еще как-то горит, но чувствую, что не смогу так долго ползать. Уже вроде не только утро, как-то и к ночи опять дело идет. То ли дошел штурман, то ли – мало ли что.. Пополз по его следам.
Сколько полз - не знаю. Ноги не работали, даже левая. Сначала еще как бы мог левой ногой отталкиваться, а потом – нет. В основном на одних руках подтягиваюсь. Вперед выкину руки – и подтянулся. А снега уже много выпало в то время, глубокий снег – пропахивай его. То было холодно, а тут – мокрый весь от пота.
Я и перекатываясь пробовал двигаться, и на спине ползти. Но понял, что могу только на руках. Снега этого наелся, пока полз, наверное, ни один килограмм…
Не знаю, сколько полз. То ли сутки, то ли две ночи и два дня так полз – не знаю. Потому что в какие-то моменты падал лицом в снег и все. Потом как бы очнешься, холод пробирает. То темно вокруг, то вроде светло. То опять темно. То ли утро, то ли вечер – то же не поймешь. Облачность, солнца нет.
На какой это день, не знаю, уже как бы под вечер. Темнеть уже стало опять – смотрю, кто-то вдали идет. Сразу не поймешь издали кто это. Человек или зверь. Свой или немцы. Территория, куда упали, была под немцами, только недавно освобождена.
Вижу, что движется как раз в мою сторону. Сначала показалось, что какой-то волк или кабан – небольшой. Оно уже и стемнело, и одним глазом там рассмотришь.
Меня в снегу не видит пока. Пистолет достал из-за пазухи. С предохранителя снял. Один патрон мы все в патронник загоняли сразу. Чтоб на один патрон больше было.
Жду, когда подойдет.
Смотрю - мальчик идет навстречу. Оказался, сын лесника. Штурман добрался к дому какого-то лесника, и мальчика послали с едой по следу штурмана к самолету, пока там собирались кого-то еще из села звать в помощь.
Бутылка молока у него в торбе, какая-то еда. А пить хочется так. Этого снега столько уже съел, но пить хочется. Попробовал молока попить – а оно замерзло. Спрашиваю: спички есть, чтоб разогреть? - вроде, да. Костер там возле стрелка-радиста уже давно не горит.
Спросил этого паренька: Далеко до хаты? Давно идешь?
Чего-то он сказал, что вроде не очень. Идет он не с самого утра. То ли до обеда еще пошел, то ли после.
Тогда – иди к самолету. Он пошел к радисту, а я дальше пополз.
Подобрали меня три мужика, когда я почти до дома лесника дополз. Меня на сани, завезли. Потом опять пошли - за радистом. Пока сообщили о нас, пока приехали– дня четыре тоже прошло. Может и больше, я в каком-то мареве был. Пока до госпиталя довезли..
То ли в первом, то ли втором наложили повязки с гипсом на ногу, вокруг туловища с какой-то доской, а дальше только переправляют. И так из одного госпиталя в другой. И ничего не делали. Никаких ни лекарств, ни уколов. Тогда был приказ: всех летчиков, особенно с тяжелыми ранениями, – должны были лечить только врачи в специальных госпиталях. Потому что в тех фронтовых госпиталях отрезали руки-ноги - не раздумывая. Поэтому что там с глазом, с ногой – даже не смотрели. Пытался попросить: хоть развяжите, посмотрите, промойте. Даже не слушали.
Когда уже из прифронтовых госпиталей начали вывозить, стали забирать оружие, а я припрятал пистолет. Сказал, что потерял. Не знаю почему, то ли на всякий случай, поскольку сам неподвижный, мало ли что, хоть и в тыл везут.
И пока не привезли в тот подмосковный специальный госпиталь для летчиков – так ничего никто и не делал. До войны какой-то то ли пансионат был. Большой дом, несколько этажей, колоны такие при входе. Положили меня в большом коридоре, и других так же. С двух сторон койки, а некоторые и на полу лежали.
Поснимали повязки, гипс – для осмотра профессором вновь прибывших раненных. А я чувствую, что с ногой дело плохо. И себе решил, что если начнут отрезать, буду отстреливаться, но не дамся калечить.
Обход, идут в белых халатах, шапочках. Впереди - уже достаточно пожилой мужчина, за ним человек шесть еще. Возле каждого раненого останавливаются не больше минуты 20 секунд. Редко возле кого побольше.
Ко мне подошли. Один из них читает по каким-то бумажкам: летчик, младший сержант, ранен сколько-то дней назад… Этот пожилой, недослушав, приподнял простынь, глянул на ногу. И сразу дальше идти, но я услышал, как он сказал: ампутация.
Достал пистолет, на него навел и чего-то начал там говорить, что всех вас перестреляю, живым не дамся. Запомнилось мне лицо этого профессора. Видно, уставший, мало спал, наверное. Он так спокойно на меня посмотрел, лежащего и грозящего ему этим пистолетом в руках. Потом, когда я замолчал, чуть заметная улыбка в уголке губ появилась. Глянул опять на кого-то и сказал: ладно, отложим на недельку, попробуем лечить, а если нет – то выше колена отрезать будем.
Через неделю или полторы опять подошел при каком-то обходе, лечащего врача послушал, сам поглядел на ногу: «Повезло тебе, летун,- говорит,- будешь с ногами. А вообще-то гангрена у тебя уже была».
Вроде как удивился, что так произошло.
А самое худшее - перелом спины - и я почти полгода в гипсе пролежал. От пояса почти до горла. Намучался за эти месяцы. И не столько, что спина болит, а именно от того, что зуд какой-то. Просто до крика уже доходило.
Вылечили вроде. На комиссию – определять, куда дальше: на фронт или уже отвоевался. Заходишь, докладываешь: товарищ председатель комиссии.. Не долго все это длилось - чего-то там зачитала одна, с кем-то главный пошептался и все. Объявляют - инвалид. Не только к летной службе, а вообще не годен к строевой.
Выдали бумаги – поезжай куда хочешь. Вышел я из госпиталя – и не знаю, что делать, куда деваться. Это ж еще 23 лет мне не было. Родственников нет, к кому поехать. Подумал, подумал – и решил ехать назад в полк.
В полк приехал. Докладываю командиру, что прибыл после излечения, а документы потерял. А тогда в полку такая обстановка была – какие там документы. Это ж весна 43-й года, перед Курской дугой. Потери большие, пополнения нет. Какая-то такая ситуация, самолеты есть, а летать некому. А тут не просто летчик, а уже с боевым опытом. Сразу в бой без разговоров. Чуть ли не на следующий день.
Так об инвалидности никому и не говорил.
А потом при демобилизации в 58-м году, когда рассказал о ранении спины, направили на комиссию. Сделали рентген – все врачи удивлялись: как вы летали. У вас же так позвонки стоят, что при малейшем толчке или даже не так наклонитесь – все может разорваться и парализует.
