Мне успели уже сказать, что такого не было потому, что не могло быть, или потому, что такого не было с ними. Но я помню, что было. В 1991 году у нас в семье настал голод.
Примерно тогда, когда я пошла в школу, у нас дома началась Голодуха. Она длилась около четырёх лет, самые трудные были первые два-три. Мне трудно излагать события по порядку, поскольку по порядку я не помню. Кроме того, это время опять расслаивается на два параллельных: когда у нас всё хорошо, и я блаженствую, и когда окружающая реальность окутывает меня мерзкой коричневой, ввергающей в отчаяние плёнкой. То и другое вспоминается примерно одинаково мутно и невнятно.
Как я пошла в школу, я почти помню. Само первое сентября у меня из памяти выпало, но знаю, что мне было семь лет. Мы оказались в одном классе с моей детсадовской подругой и, естественно, сели за одну парту. Нас по очереди всех торжественно сфотографировали. Уже тогда прозвенели первые звоночки наступающей Голодухи. Мне не нашли и не купили никакого костюмчика для школы. Вместо этого мне дали советское школьное платье моей старшей сестры. Сначала оно было мне чуть великовато. Через некоторое время оно стало отчаянно на мне болтаться. Я носила его два года.
В первом классе я пробыла что-то около недели. После этого я сильно заболела и легла в больницу почти на месяц. В день выписки мама приехала за мной очень поздно: она думала, что так меня кроме завтрака накормят ещё и обедом, и меня не придётся лишний раз кормить дома. Вот только в связи с выпиской обеда мне не дали. По счастью, мальчик из соседней палаты угостил меня яблоком. По дороге домой, в автобусе, я рассказала про это яблоко маленькой сестре Арике. Она вдруг заплакала, упрекая меня, что я не оставила ей половинки.
Дома еда была: картошка. Варёная, тушёная, жареная. Варёную пока ещё смазывали то ли маслом, то ли маргарином, чтоб лезла в горло. Был ещё чёрный хлеб. Моей сестре было пять с половиной, и она очень хотела чего-нибудь, что не картошка. Я не помню, ходила ли она ещё в садик или почему-то нет, но я помню, что она тогда была такая же голодная, как я.
Сигналы голода организм часто подаёт раньше, чем начинается настоящий голод. Когда ты переходишь на калорийную, но очень однообразную пищу, ты получаешь нужное количество энергии, но большая часть минералов и витаминов проходят отныне мимо тебя. Организм это, как правило, чувствует, причём именно как голод.
После больницы оказалось, что меня перевели во второй класс. Мама привела меня в кабинет, где мне предстояло заниматься два года, и представила учительнице — женщине средних лет, которая казалась очень утомлённой и словно измученной.
Специально для меня поставили дополнительную маленькую парту, перед самой первой средней партой, потому что ростом я была с пятилетнего ребёнка, и я начала учиться.
Буквально на той же неделе происходит несчастный случай: в коридоре возле раздевалок, где пол не паркетный, а «каменный», меня сбивает какой-то мальчик, и я сильно ударяюсь головой при падении. С этого момента с моей головой начинается странное. Меня начинают преследовать сильные головные боли. Из-за них мама не пускает меня в школу по субботам, опасаясь, что это от нагрузки, хотя нагрузка совсем небольшая, только пальцы устают писать быстро. Боли часто мучают меня и на уроках, дополняясь звоном в ушах, и просто дома. Из-за звона я иногда не понимаю, что мне говорят, и страшно «торможу». За это меня ругает учительница. Головные боли преследовали меня несколько лет, то учащаясь, то становясь относительно редкими.
Но это не единственные последствия падения. Время от времени меня начинает подводить зрение. То я вижу чётко, как обычно, а то оно расплывается, и я день или два вижу очень плохо, так, что мне приходится щуриться. В какой-то момент мне проверяют зрение. Это приходится на день, когда оно в порядке, и врач говорит, что всё хорошо. Так что если я дома говорю, что чего-то не вижу, мне отвешивают подзатыльник. Мною овладевает страх слепоты, и я тренируюсь ориентироваться по слуху, по запаху, по ощущениям, тренируюсь опознавать людей, предметы, буквы по размытой форме.
***
В школе нас кормят горячими обедами. Обычно это пшёнка или перловка с крохотной котлеткой и булочка на десерт. Булочки я засовываю в портфель, чтобы отнести домой и отдать сестре. Ещё я тайком подбираю с подноса неразобранные куски чёрного хлеба. Я жую их втихаря на переменках, и иногда даже на уроках. Один раз я пропалилась на уроке чтения. Я была очень голодна, и обед меня только раззадорил. Я положила один из кусочков хлеба в нагрудный кармашек школьного фартука и отщипывала от него. Мы читали по предложению, один за другим. Я следила и сосала крошки. Очередь приближалась ко мне, но я никак не могла оторваться от еды. Я успею, ещё одну крошечку, ещё… когда учительница назвала моё имя, я быстро сглотнула, поперхнулась и закашлялась.
— Есть надо в столовой, — сухо сказала учительница. Естественно, класс засмеялся.
Когда я приношу булочку домой и протягиваю её Арике, мне одновременно жалко её и я сержусь на то, что мне приходится отдавать ей булочки. Меня никто не заставляет, но я всё равно сержусь.
***
На физкультуре я обуваюсь в тапочки на «липучках», потому что у меня нет кедов. В этих тапочках я проходила всё лето, и «липучки» липнут плохо, тапочки всё время сваливаются. Преподавательница ворчит в адрес моей матери: пол-урока я занимаюсь тем, что застёгиваю свои тапочки.
***
Я сижу дома. В квартире ещё моя младшая сестра и мама. Мама полулежит на диване, опираясь на руку, и глядит в пространство. Я читаю. Арика раскачивается и повторяет, что хочет есть. Вдруг она замолкает и падает навзничь. Её глаза полузакрыты. Мне кажется, что она умерла. Я зову мама дрожащим голосом.
Мама подходит и слегка хлопает Арику по щекам. Та приоткрывает глаза и закрывает их обратно. Мама кидается к телефону и кому-то звонит. Потом я одеваюсь сама, а мама одевает сестру. Мы куда-то долго идём; Арику мама везёт на санках. Улица, ещё улица, ещё улица, я бреду механически, я очень многое уже умею делать механически — так легче. Мы приходим к тёте Наташе. У неё два сына: один большой, как мой брат, другой ровесник моей сестры, весь беленький, тонкий, прозрачный. Нам дают уже готовую манку на молоке, очень вкусную, сладкую. Я с наслаждением ем. Мама кормит сестру с ложечки, как маленькую. Потом я сижу на ковре, отдаваясь процессу переваривания. Мою сестру рвёт кашей. Мне досадно.
***
Я опять болею, и меня забирают в больницу. Меня осматривает женщина в белом халате. Я вижу себя в зеркале. Я очень маленькая, я езжу в автобусе без билета, под видом дошкольника. Но ещё я очень худая, просто прозрачная. Я вдруг вижу, какие у меня тонкие руки и ноги, какая тонкая шея. Плечи — как птичьи косточки.
— Что-то она желтоватая у вас, — говорит доктор, качая головой.
— Она всегда такая, это цвет кожи, — отвечает мама. Женщина смотрит на неё с негодованием, словно на человека, объясняющего рахит наследственностью.
— Печень проверим, — говорит она. — В том помещении ванна, помойте её.
Дома я очень редко моюсь. Вода по часам, а у меня школа и музыкалка. А ещё я попросту боюсь, потому что у меня всё время кружится голова, и один раз я упала в воду вся, на шум прибежала мама и вынула мою голову из-под воды. А потом очень-очень холодно. У нас дома почему-то вообще чертовски холодно, так что мы пускаем собак в постели, чтобы греться о них, и яростно спорим, с кем будет спать кот. Собак у нас две: щенок-подросток, дворняжка, и молодая, служилая, но уволенная из-за перенесённой чумки эрделька с толстым задом. Зад у неё, впрочем, худеет на глазах. Собак мы кормим варевом из картофельной шелухи и самых дешёвых костей. Они постоянно норовят удрать куда-нибудь на помойку или в лес, чтобы найти еду. Потом долго чистят лапами морду в снегу, чтобы мы на них не кричали. Но от них всё равно несёт падалью. Брат рычит и чистит им морды снегом изнутри, и они пытаются вырваться, потому что снег во рту — это, конечно, ужасное ощущение. Блох мы им тоже выводим снегом.
Печень у меня оказывается в полном порядке. Когда меня выписывают, в бумажке я читаю, что поступила с пневмонией и признаками истощения. Состояние мерзкое, аппетит хороший.
***
Нам присылают гуманитарную помощь. Израиль. Мука и чечевица.
— Что такое чечевица?
— Вроде гороха. Суп варить.
Мама качает головой. Чечевица — это калории. Но её дочери не растут, им нужны белки, кальций, витамины. Тот, кто складывал гуманитарную помощь, наверное, не думал, что бывают голодные дети.
Ещё позже приходит другая гуманитарная помощь, даже две. Из Германии и из США. Сушёные фрукты (не похожие на те, из которых варят компот в столовой), мука, вяленое мясо, сухое молоко! Мы хотим сразу всё. Мама разрешает нам съесть по столовой ложке сухого молока. Оно восхитительно сладкое и липнет к языку и нёбу. Голодуха на некоторое время кончается. На Новый Год мы печём печенье с морковью, и внутрь некоторых кладём маленькие монетки, на счастье. Приглашены моя подруга Камиля и её мама, тётя Галя. Одна монетка достаётся мне. Кроме печенья, на столе сладости из новогодних наборов то ли от собеса, то ли от профсоюза. Мировой Новый Год!
Уже скоро у нас семейный совет. Темно. Мы все сидим за столом при свете то ли свечи, то ли ночника. Мама велела собрать по всему дому мелочь. Я отдала свой новогодний приз. Она пересчитывает и пересчитывает: на четвертушку буханки не хватает. Мы все очень хотим есть. Я несколько раз спрашиваю, считали ли мой рубль. Мама не выдерживает и кричит на меня. Я ложусь лицом на руки. Я, в общем-то, знала, что его уже посчитали. Ну, а вдруг такое чудо — ведь осталось совсем чуть-чуть, и оказывается, что мой рубль не посчитали. И он-то и заполнит недостаток.
Чуда не происходит.
***
Последнее, что остаётся в доме — сечка. Мама мелет её в грубую муку и печёт тонкие-тонкие блины. Каждому по блину. Их надо есть быстро, пока тёплые, потому что в них нет ничего, кроме воды, сечки и соли. Они станут твёрдыми и несъедобными, как только остынут. По совету брата, я стараюсь жевать тщательней. Сестра держит свой блин в руке и смотрит на него.
***
От голода я становлюсь совсем-совсем лёгкая. Если я иду в школу или из школы, меня удерживает портфель. Если я иду в магазин, или гуляю, или выгуливаю собаку, ветер мотает меня так, как этого ему хочется, и даже иногда не даёт ступить шагу. Меня это пугает. Я заполняю карманы каким-то хламом: камушками, гайками, гвоздями…
***
За хлебом посылают почти исключительно меня. У меня такой жалкий вид, что очередь пропускает меня, и нашим не приходится ждать долго.
Дома хлеб сразу режется на четыре части (старшая сестра ещё живёт у отца). Каждая часть — одному из нас на весь день. Хочешь, ешь сразу, но лучше тяни, иначе вечером будет болеть живот.
В какой-то момент я перестаю чувствовать голод. Только головокружение или резь в животе. Осознания голода больше нет.
***
Всё время кружится голова. Иногда я цепенею на середине движения и смотрю перед собой. В голове при этом ничего, кроме звона, не происходит. Моя мама дразнит меня, что я всё время мечтаю.
***
Я, Арика, мой брат — мы лежим, укрывшись одеялами и приманив собак. Мы очень слабые.
Приходит мама с мешочком крупы. Она варит кашу и раздаёт нам тарелки. Мы ставим их возле себя и смотрим. Когда видишь еду, понимаешь, что есть хочешь. Но сил нет.
Когда мой брат пытается зачерпнуть ложкой кашу, я вижу, как сильно у него дрожат руки. У него не хватает сил зачерпнуть полную ложку, и он берёт на самый кончик. Руки у него очень худые. Мама тоже сильно похудела.
Собаки жалобно смотрят, как мы глотаем кашу по крупице. Непривычная к голоду эрделька поскуливает. Дворняжку мы нашли на лестничной клетке, она жизнью уже битая.
***
Однажды я нахожу на земле припорошенный снегом пирожок с мясом. Целый. Его обронили и не стали поднимать. Я оттаиваю его в подъезде и жадно съедаю.
***
Весна, и уже тепло, а у меня совсем нет сил. Мама гонит меня гулять: она боится рахита. У меня нет никакого желания шевелиться.
В школе произошёл неприятный инцидент. У меня нет обуви на сменку, и я ношу в мешочке сандалики, которые малы моей сестре. Я забиваюсь в тёмный уголок холла и делаю вид, что переобуваюсь. Всё равно на улице сухо, никто не заметит.
Я иду с уроков и снова делаю вид, что переобуваюсь. Закончив ритуал, я поднимаю глаза и вижу, что на меня смотрит одноклассница. Она выглядит сердитой.
— Переобуйся, ты не переобулась, — говорит она. Я говорю, что переобулась. Другие одноклассницы подтягиваются. Девочки встают вокруг меня в кружок и требуют переобуться. Я молчу. Одна из них берёт мешочек и вытряхивает сандалики. Сразу видно, что они впору только трёхлетке. Все замолкают.
— У тебя что, совсем другой обуви нет? — спрашивает одна. Я качаю головой. Мне отдают мешочек и расходятся.
Мешочек мне подарила Камиля, когда после первого учебного года уехала к бабушке в Татарстан.
***
Меня всё время предают книги.
Фантастика. Какие-то суровые мужчины осваивают параллельный мир и едят простую солдатскую пищу: чёрный хлеб, селёдку, картошку. Я сглатываю слюну и откладываю книгу.
История про проданный смех. Главный герой — бедный мальчик. Он не должен меня подвести. Но бедный мальчик ест коржики и печенья, а потом и вовсе богатеет и лопает торты. Сволочь.
Даже Оливер Твист предаёт. В тот момент, когда его угощают ветчиной.
Я читаю Джека Лондона, «Белый Клык». Я — Белый Клык. Я точно знаю, чего я хочу. Я хочу выжить.
