Последние годы Лидия Петровна прожила в большом портовом городе на юге Украины. Долгое время после переезда из Львова в Одессу она ощущала себя пришельцем на фантастическую планету, залитую солнечным светом и утопающую в роскошной зелени. 

Жители «жемчужины у моря» обращались к ней по-особенному: «Я имею Вам сказать…», и она не всегда понимала их юмор. У неё была небольшая уютная двухкомнатная квартирка на Молдаванке, куда она спешила после больницы Водников, где работала санитарным врачом, но мистика наваждения одного дня во Львове преследовала её до конца жизни и на новом месте, лишь только она ложилась на диван т закрывала глаза…

Вот бежит она, Лидочка, на работу, торопится: «Столько успеть надо всего за день: две страховки оформить, по пути в больницу продукты купить, начальству отчёт приготовить. А тут ещё в школу вызывают – опять сынуля что-то натворил. Маша вечером к себе в гости пригласила - на смотрины жениха очередного. Всё не может успокоиться, что я без мужа до сих пор. Сама то уже четвёртый раз брак оформила!».

Стоит Лидочка на остановке: трамвая всё нет, а  из-за угла автобус вылетает на бешеной скорости. И кажется ей, что несётся он прямо на неё – вот-вот  раздавит маленькую женщину. Покачнулась Лидочка, пытаясь сквозь землю провалиться, как вдруг голос до боли родной рядом услышала:

        - Не бойся, моя милая. Он не заденет тебя!

Похолодела женщина от ужаса: «Это ведь голос мужа, в 1943-м году без вести пропавшего».

       - Созур, это ты? – спросила она шёпотом губами побелевшими.

       - Да, моя родная. Я всегда рядом с тобой, только ты не замечаешь меня в суете пролетающего времени.

       - Скажи мне, Созур, что случилось с тобой? Уже много лет я одной тайной мучаюсь: прибежал ко мне в 46-м брат твой двоюродный и сообщил, что видел тебя среди пленных ссыльных, отправлявшихся на рудники урановые. А ещё сказал, будто просил ты передать, чтобы мы  запрос сделали. Я тогда сразу в военкомат написала. Через две недели меня в НКВД пригласили и стали допытываться, откуда у меня такие сведения, что ты жив и что тебя под конвоем на Север отправили. Я им правду рассказала, а они, оказывается, и сами всё знали, попросили подождать. Смотрю – брата вводят твоего: лицо синее у него, как у покойника, взгляд испуганный. И стал он от всего отказываться – пошутил, мол, надо мной. А потом избегать меня стал, и вдруг пропал совсем как ты, только в мирное время. Так виделся он с тобой или нет?

       - Виделся, Лидочка, на беду свою виделся. Не знал я тогда, что спасти уже никто не может меня, вот и передал через него, чтобы ты запрос сделала. Конвоир мне посоветовал – тоже историк по профессии, предупредив, что на рудниках урановых больше месяца никто не  протягивает. Понял я тогда, что мало времени у меня на выяснение - могу не увидеть никогда личика милого с глазами васильковыми и сына маленького, вот и помешался разум.

       - Но почему не отпустили тебя как других? В чём провинился ты? Неужели государству лучше было пенсию платить, как семье погибшего?

       - Вины за собой никакой не чувствовал – в плен попал, потеряв сознание. Ты сама знаешь, какая мизерная пенсия на пропавших без вести, а людьми нас уже  никто не считал – были винтиками плановыми для производства бомбы атомной. Нашими жизнями распоряжался опричник Берия, выполняя срочное задание товарища Сталина – догнать Америку в производстве грозного оружия. Зря ты, Лидочка, из Орджоникидзе во Львов перевелась - всё-таки Альгер мой сын, и в беде бы вас не оставила родня осетинская.

       - Если ты рядом был, то должен помнить, как меня преследовали: пистолетом угрожали, отмечаться в НКВД через день требовали. Я готова была с сыном на полюс Северный бежать, чтобы сиротой не остался. Разве ты не видел этого?

       - Нет, родная моя, твой муж ещё не умер тогда и мечтал о встрече в родном доме в Осетии. Когда Альгер в школу пошёл, я в больнице без кожи умирал, как кусок гнилого мяса протухшего. А теперь иди, Лидочка, а то трамвай уйдёт.

       - Женщина, Вам плохо? Вы сами с собой разговариваете. Идёмте в трамвай – он ждёт Вас.

Очнулась Лидочка. Видит –  ведут её под руки. Как во сне до работы доехала – не до страховок сейчас – ей бы в себя прийти от наваждения, а полисы и в обед оформить можно. Вечером к Марье Васильевне в гости пришла. Кандидата в женихи рядом с ней посадили – представительный мужчина! Смотрит Маша: её подруга, какая то сегодня заторможенная. Улыбается не к месту, отвечает невпопад. Не знает Марья Васильевна, что сидит Лидочка у неё за столом, а кажется ей, будто она в общежитии первого медицинского института находится: вот появились гости – студенты МГУ, среди них её будущий муж. Глаза в глаза, и больше уже никто не нужен.

       - Созур, - кричит Нина, соседка по комнате, - Иди ко мне - здесь место есть.                                                                                                                                   Но Созур будто не слышит, подходит к Лидочке и просит кого то освободить место рядом с ней.                                                                                                                                             И как когда-то в 37-м году - разливается тепло нежной влагой по телу. Разошлись гости от Марьи Васильевны, а Лидочка всё сидит со странной улыбкой, не двигается.

       - Лида, очнись, - трясёт её подруга за плечо, - что с тобой сегодня?

       - Ой, Маша, отключилась я – наваждения страшные преследуют меня целый день. Сейчас вот почудилось, будто в 37- й год вернулась и сижу за столом московского общежития. Сегодня утром на остановке трамвая - другое видение было: с мужем своим, Созуром, разговаривала. Рассказал он мне, как жизнь его закончилась.

       - Лида, ты же врач и знаешь, как называются эти наваждения – галлюцинации. Тебе консультация нужна психиатра. Я давно заметила, что у тебя при волнении голова подёргивается, и глаза закатываются.

       - Это мне 43-й год так аукнулся. Немцы к Орджоникидзе тогда подошли, и город готовился к оккупации. Перепугалась я сильно и решила сына в село Дур-Дур отвезти к свекрови, думала, что там безопаснее. Немцы же наоборот – сёла заняли, а в столицу так и не вошли. Осетины из села в лес ушли, и я с сыном вместе с ними. Там в землянках жили, пока наши не освободили. Вернулась я в Орджоникидзе, и в тот же день меня арестовали, обвинив в предательстве, будто я специально в Дур-Дур ушла, чтобы с немцами сотрудничать.

       - Что ж у тебя не осталось свидетелей?

       - Свидетелей полно было, только никого не спрашивали – всё врагов искали и надеялись, что я подпишу признание. А у меня в это время уже расстрелян был отец, и брат на Колыме отбывал без суда и следствия.

       - А отца твоего за что? Ты же рассказывала, что его в 1929 – м раскулачили, хоть и считался середняком, а потом выбрали в председатели?

       - Всё правильно – мы все жили под Чембаром. Как только нас раскулачили, мать моя, Александра Семёновна, отправила меня в Среднюю Азию, к родственникам. Я и поехала – очень хотелось мне на врача выучиться. Школу там закончила, затем рабфак в Москве, и, наконец, в 1933 поступила в первый Московский медицинский институт. К этому времени жизнь в Ростовке наладилась, но один местный негодяй строчил доносы в НКВД. Однажды мой отец отказался ему лошадь дать – так он написал в органы, будто председатель колхоза обозвал дураком товарища Сталина.

       - Брат мой тогда в прокуратуре Ленинграда работал – бросился отца выручать, ну и его заодно арестовали. В 43-м мне это всё припомнили – руки выкрутили, пистолет к виску приставили и стали до трёх считать. Передо мной вся жизнь мигом пролетела, а как представила сына сиротой – затуманилось в глазах, и потеряла сознание. Я ведь тогда извещение получила, что мой муж, Дзидзоев Созур Малиевич, в марте пропал без вести.

       - Не плач, Лида, что было – прошло. Тебе ещё сыну надо дать образование. Пойдём, я тебя домой провожу.

Вышли две маленькие женщины, заведующие отделениями железнодорожной больницы на улицу – одна, побитая судьбой при тирании культа личности Сталина, другая – смертями любимых мужей, и побрели они по ночному Львову с надеждой, что всё в этом мире сложном ещё образуется….

Никак не заснуть бедной Лидочке – воспоминания из довоенной жизни нахлынули, и воспалённый мозг всё новые отрывки генерирует.

       - Ну что, пропал твой осетин? – язвит в памяти подруга Ниночка, – Теперь убедилась, что это народ не надёжный? Хоть и вера у нас одна, да обычаи слишком разные!

Молчит Лидочка. Что ответить завистнице? Сердцем чувствует, что не забыл её суженый, только чувство тайное, сокровенное сохранить нужно в девственности. И однажды - постучатся в дверь, и войдёт в эту комнату тесную в габардиновом пальто её будущее. Глаза под шляпой такие ласковые, такие любящие, и растворится Лидочка в этом тепле обволакивающем.

А потом как во сне - всё расплывчато: свадьба скромная в общежитии, направление по месту работы мужа - в Осетию. И посреди этих хлопот вдруг известие страшное – арестован отец. Брат Николай пришёл  в общежитие, и почувствовала она неладное: никого не приглашала - настоящая свадьба намечалась в Осетии. И тогда в её сердце поселился страх предчувствия. Бросился Николай отца спасать и положил в сердцах на стол своё удостоверение, а вечером пришли за ним и молча, без слов, отправили ершистого винтика юридического поостыть на Колыму далёкую. А в городе на Неве остались мыкать горе беспросветное жена Тося и двое ребятишек маленьких.

Плывут к Лидочке воспоминания прошлого, будто облака пушистые: вот стоит в углу она, русская девушка - на голову покрывало кружевное накинуто. Подходят к ней родственники Созура, поднимают тюль и невесту оценивают. Все пьют и угощаются, только она должна быть голодная – вера одна, но обычаи разные. А наутро от дома к дому понесли свидетельство невинности – их брачные простыни, и загудело осетинское село одобрительно.

       - Дикость какая! – возмутилась Лидочка и услышала в ответ  голос любимый, ласковый:

       - Потерпи, моя милая.

Всё у них было для семейного благополучия в столице Осетии: и квартира с зелёным двориком, и работа уважаемая, и чувство счастья безмерного. Вот только кожа шагреневая времени всё сильнее сжималась, отнимая совместное будущее. Её природная застенчивость не мешала ласкам бурным, проникающим, и витали они в облаках безумия. Пройдут годы, потом десятилетия, и эротические сны счастливого прошлого будут спасать её от тоски одиночества

Неожиданная беда пришла из военкомата вместе с повесткой на переподготовку в конце 39-го - до войны оставался год и несколько месяцев. Узнал Созур в мае месяце о рождении сына и добился двухнедельного отпуска. Но неведомо тогда было Лидочке, что с его окончанием прекратится её замужество, и останется единственной радостью продолжение Созура – их сыночек, на отца похожий. А вокруг свирепствовала опричнина сталинская, издеваясь над беззащитными советскими «винтиками». И всё чаще вспоминала она слова историка Созура: «Клевета и беззаконие ведут общество, не сопротивляющееся, к тирании жестокой и длительной».

Лежит без сна в ночной тиши Лидочка и корит себя, что так легко в НКВД поверила, будто не было того странного случая с колонной бывших пленных, направлявшейся на рудники урановые. Представили ей тогда всё сказанное глупой шуткой двоюродного брата мужа, подозрительно потом пропавшего при странных обстоятельствах. И вдруг опять она услышала голос тихий, незабываемый: «Не ругай себя, любимая. Ты поступила правильно – сохранила жизнь свою и сына нашего, ведь мы из списков живых всё равно были вычеркнуты».

Замерла в страхе бедная женщина, но всё тихо вокруг. И поплыли снова воспоминания: Тося с двумя детьми, жена брата Николая, из Ленинграда приехала, изнурительные походы в НКВД, и окончательное решение - навсегда уехать из Осетии. В Россию не пробиться было маленькой женщине. Уезжали соседи Бероевы на Западную Украину, оформила перевод во Львов и Лидочка. Но надежды на спокойную жизнь не оправдались – нашли и здесь её «соколы бериевские» с ночными визитами наглыми, продолжая издеваться над беззащитной докторшей. Безопасно было развлекаться опричнине,  совсем не то, что защищать с оружием. Расстреляли лесные бандиты возле школы машину с детьми, и погибла дочь Бероевых.

Со смертью «вождя всех времён» прекратились ночные визиты опричников, и со всей своей нерастраченной энергией ринулась Лидочка в работу научную. Больше ста статей опубликовала она, разработала методики лечения беременных женщин, спасла многие жизни зарождающиеся и получила медаль «За трудовое отличие». И только страх перед тиранией с мистикой наваждения преследовал до конца дней, подтверждая, что «самое худшее рабство налагается гнётом государства», как написал в своих «Рассуждениях…» в эпоху Возрождения флорентийский секретарь Никколо Макиавелли.