Мутный закат, пылающий кровавым светом, мрачно уставился мне в глаза, расплескавшись в накатывающихся волнах близкого моря, и за окном яростно завывает ветер, трясёт ветви деревьев, сметая с них ещё зелёные листья, рвёт в клочья низкие чёрные тучи, злобно гоняя их обрывки над всей Балтикой, изредка швыряет шрапнелью  замёрзших капель в стекло. Я отвожу взгляд от стынущего на улице сумрачного вечера, зябко передёргиваю плечами: середина сентября, а впечатление такое, что мы, не заметив, перешагнули из августа сразу в ноябрь и сегодня именно такая погода, к которой как нельзя лучше подходит определение - «черти женятся».

За моей спиной Аллахора, только что вышедшая из душа, уютно примостилась в кресле, лежит, перебросив стройные ножки через подлокотник, и я вижу в отражении зеркала, как она, высунув кончик язычка от еле сдерживаемого смеха, пытается пальцами одной ноги дотянуться до меня. Я стряхиваю пасмурное настроение и принимаю игру, делая вид, что совершенно не замечаю её попыток. Девушке остаётся до цели всего лишь пару сантиметров, она даже слегка нетерпеливо приподнимается в кресле, когда я резко оборачиваюсь и хватаю руками её изящную лодыжку. Она вздрагивает всем телом, не успев отдёрнуть ногу, отчего махровое полотенце, небрежно накинутое сверху, сползает на пол, и две очаровательные вершины её груди кораллово-розово уставились на меня, возмущённые таким коротким раундом игры. Аллахора встряхивает влажными волосами цвета тёмной меди с золотом, хохочет, и весёлые изумрудные сполохи в её зелёных глазах суматошно рвутся мне навстречу. Я наклоняюсь, рыженькая, оборвав смех, тянется ко мне полураскрытыми губами, и в этот момент что-то с резким звоном ударяется в стекло.

- Эллекс, - тихо выдыхает Рыжая и заворожено смотрит через моё плечо.

Я медленно поворачиваюсь к окну и потрясённо рассматриваю крупную летучую мышь, лихорадочно трепещущую перепончатыми крыльями и скребущуюся по скользкой поверхности.

- Вестник, - шепчет Аллахора, - прошло всего два дня, а они уже знают.

Я распахиваю окно, и летучая мышь, обдав меня холодными брызгами, шумно проносится мимо, стрелой врезается в стену и скатывается на диван, резко складывая, словно сломав, крылья, превращаясь в скрюченного, сгорбленного карлика, сжимающего в костлявых крючьях пальцев маленький предмет.

Девушка одним рывком выпрыгивает из кресла, бросается к вестнику, выхватывает что-то у него, замирает, медленно поворачивается ко мне мгновенно побледневшим и осунувшимся лицом, протягивая на ладошке женское колечко. Точно такое же я видел у Алехны.

- Ты умрёшь, сестра, - едва различимо хрипит карлик, нещадно коверкая слова, рассматривая Рыжую немигающими бусинками крысиных глаз, и у меня обмирает всё внутри.

 

- Откуда она знает, где мы? - Безжизненный голос Аллахоры возвращает меня в действительность, и я осознаю, что только всепоглощающая ненависть вынудила вторую дочь Юги отправить нам такое сообщение.

 

- Ты умрёшь, - не сказал, ещё раз каркнул вестник, переведя взгляд на меня, - Эллекс, - и нахохлился, скатился на пол, подпрыгнул вверх, хлопнул крыльями, метнулся в подступающую ночь.

 Белое, чёрное, белое, чёрное. Полоска белая, а за ней - чернота, снова полоска и снова чернота. С каждым ударом пульса в висках и пальцах, вцепившихся в поручень над дверью так, что побелели костяшки, появляется новая полоска. Белое, чёрное, белое, чёрное...

Из темноты, из ниоткуда фары выхватывают белую линию, и её белизна нестерпимо режет глаза, привыкшие к чёрному цвету. И тут же линия пропадает в такой же непроглядной черноте позади. С каждым новым ударом пульса, с каждым новым толчком крови в сосудах - белое, чёрное, белое, чёрное.

Мы уже давно пересекли границу, а я всё ещё не могу оправится от визита вестника. Мокрый шелест шин, захлёбывающийся от натуги рёв мотора, еле слышный свист пролетающих внизу полосок - это прямо здесь, в висках, в мозгу. И нет других машин: ни белых фар встречных, ни красных огней попутных. Белое, чёрное, белое, чёрное. Темнота рождает темноту. Темнота рождает свет. Свет теряется в темноте. И снова вокруг темно. Чёрное небо, чёрный асфальт, чёрная мгла по краям. Темно впереди, темно сзади. И только здесь, в середине этой черноты светятся индикаторы на приборной доске, да пронизывают ночь два острых луча фар. Что впереди - неизвестно. Что позади - не имеет значения. Что по сторонам - не узнать, ведь там никогда не было дорог.

«Почему нет света, почему нет других машин, почему широко распахнутые глаза Аллахоры, сидящей рядом, застыли в неподвижности?»: - настойчиво пульсируют в мозгу мысли в такт грохоту сердца.

Снова пошел дождь. Капли кружатся в свете фар, бледным водяным туманом разбавляют ночь, текут ручьями по стеклу, насилуя стеклоочистители. Я приоткрываю окно, и теперь дождь врывается в салон, нещадно хлещет меня по лицу.

Впереди душная, вязкая, тягучая чернота, теперь уже насквозь промокшая, и которую можно резать ножом. И наш водитель, судорожно сжимая рулевое колесо, кромсает её светом фар. А она, чавкнув, проглотив и отрыгнув бледные лучи, смыкается позади. Там - прошлое. Там полоса белая, полоса черная.

«Алехна!»: - призывный, отчаянный крик в мозгу не достигает сестры Рыжей, и ночь безмолвна, не приносит ответа.

Дорога спускается с холма в болотистую низину, и нас обволакивает туман, плотный, густой, словно вокруг всё залили разбавленным молоком. Теперь уже из белого облака выплывают белые полоски и чёрные клочья, и исчезают в белом облаке. Белое рождает белое. Белое рождает чёрное. Чёрное исчезает в белом. Там будущее. «У нас чёрное будущее? У нас белое будущее? У нас впереди темнота? У нас впереди туман?» - сумасшедше прыгают друг через друга мои вопросы, но никто не знает ответ, потому что впереди нас ждёт Кройдан.

Автомобиль выныривает из тумана и начинает взбираться на очередной холм. Я протягиваю руку через сидение, прикасаюсь к плечу водителя такси, и он вжимает педаль акселератора до упора в пол, и рёв ошарашенного двигателя, и шорох шин, и стрелка замерла, упёршись в правый ограничитель, и быстрее стучит кровь в висках, и быстрее бегут полоски. Чёрная, белая, чёрная, белая, и постепенно впереди разгорается электрическое зарево ночных огней Минска.

 

В Минске сейчас нет дождя, на удивление тепло, и спёрто-душные испарения от асфальта слабой дымкой наполняют чистенькие, выскобленные от окурков, прилизанные улицы. Осень - время свадеб и город напоминает прихожую новобрачных: широкие, тщательно подстриженные газоны пестрят душистыми розовыми кустами, сверкающими в неоновых огнях подсветки плотными, гладкими листьями, декоративные ели ощетинились колючими иглами, прикрывая махровые астры, и над всем этим великолепием мрачно и гулко хлопают на ветру мокрым материалом флаги, оставшиеся от недавнего праздника «Дожинки».

Такси привозит нас к подъезду, руководствуясь указаниями Аллахоры, останавливается немного дальше, так как широкая лужа мешает нам выйти. Я помогаю девушке выбраться из салона автомобиля и подхожу к окошку водителя, доставая деньги.

- Рыжая! - Разносится на весь спящий двор приветственный вопль.

«А вот и шафер, черти тебя дери»: - сплёвываю я про себя. Три часа ночи, а наш вечно пьяный сосед Федул (в редком трезвом виде Фёдор), здоровый, высокий парень, почему то не спит, одурманенный алкогольными парами, а скоморошьи отплясывает у ступенек в подъезд, встречает девушку, загораживая проход, расставив руки, пьяно приглашая в свои объятия. Осень, действительно, время свадеб, убеждаюсь я, глядя на измятый костюм соседа с торчащей из одного кармана сломанной гвоздикой и горлышком бутылки, выглядывающим из другого.

Аллахора приветливо улыбается и одним коротким ударом вгоняет свой кулачок в нервный узел на животе Федула, несколько секунд презрительно смотрит, как крепкий молодой мужчина, хрюкнув, отшатывается, плавно складываясь листом упаковочного картона прямо в лужу.

- Научись, в конце концов, правильно произносить моё имя, - змеёй шипит девушка, - Извини, - буркает она мне через плечо, брезгливо переступает корчащееся тело и легко взбегает по ступенькам, хлопнув железной дверью.

- Это она его так любит, - я невозмутимо забираю из салона автомобиля наши сумки и протягиваю оговоренную заранее сумму ошалевшему водителю такси.

- Хороша любовь, - хмыкает он, желает мне спокойной ночи и уезжает.

- Федул, - я подхожу к сучащему ногами от дикой боли, мгновенно протрезвевшему соседу, - когда-нибудь ты не отделаешься так легко.

Стон в луже на мгновение замирает, и я с интересом жду ответа. Но кроме хрипа и единственного звука «А» горло парня не желает извлечь больше ничего членораздельного. Я не задаюсь вопросом, что он хотел бы ответить, отсчитываю белорусскими рублями стоимость двух бутылок водки и засовываю купюры в его нагрудный карман.

- Не приставай к девушкам, которые не требуют твоего внимания, - и злобы в моём голосе на порядок больше, чем веселья от произошедшего инцидента.

Я поднимаюсь по ступенькам к квартире, вхожу в распахнутую дверь, удивляясь полутьме, и едва не утыкаюсь в напряжённую спину Рыжей.

- Алька, - начинаю я возмущенно, а Аллахора хватает меня за руку, принуждая замолчать.

В прихожую проникает едва различимый свет из комнаты, словно там включен светильник на минимальное освещение, доносятся тихие ритмы музыки, неясный разговор, фарфорово задребезжала ложка.