Что бы такого человек с именем Цветан (ударение на Е) Шульц мог делать в нашем некурортном городке? Откуда он приехал? Фамилия Шульц мне встречалась, кажется, в «Летучей мыши», следовательно, он может быть австрийцем. Зато имя у него явно славянское; судя по ударению — могло бы быть польским. Что может делать в нашем городе австриец? Быть ценным консультантом туземного банкира? Я бы с его внешностью танцевал бы стриптиз и горя бы не знал. Если он поляк, то откуда у него такой коттедж возле нашего моря? И вообще, из нас двоих поляк — это я.
— Согласитесь, такой человек, как Цветан Шульц в нашей глуши — это необычно, — сказала она, заметно нервничая. Она теребила мощные бусы в немолодом своем декольте.
Я вообще очень не люблю, когда о моем родном городе отзываются плохо, потому что не люблю банальностей и часто повторяемых истин, а о моем родном городе никто отродясь слова доброго не сказал. Хотя у нас есть, например, море. Конечно, из того района, где стоят коттеджи, видно в основном острова, но если спуститься южнее, встать у парапета и сильно вытянуть шею, то и море немножко видно. Нет, если бы о моем городе было принято высказываться сугубо в местно-патриотическом ключе, я бы первый возмущался и обращал внимание всех на недостатки. Меня раздражает именно банальность, а не то, хороший мой город или плохой. Мне вообще безразлично, какой он. Я, кстати, никогда не бросаю окурки мимо урны, потому что так кроме меня, кажется, больше никто и не поступает.
Я даже не был в курсе, как ее зовут — Цветан Шульц объяснил мне, как найти ее дом. Он довольно уютный, с прозрачным петушком на крыше, но я бы в таком жить не стал.
— Не знаю, что в этом необычного, — вежливо заметил я. — Наверное, дело в том, что Цветан Шульц не относится к числу тех людей, которые меня впечатляют.
— Вот как? — она, казалось, была искренне удивлена и немного — я надеюсь, — задета. — А какого рода люди вас действительно впечатляют?
— Неужели вам это интересно? — спросил я, чтобы потянуть время.
— Сделайте одолжение, мне бы было очень любопытно это узнать.
— Дело в том… — кажется, мне пришла одна удачная мысль, — что я эгоцентрист.
— То есть вас…
— Интересую только я.
И я усмехнулся, чтобы она подумала, что это шутка. А кто знает? Вдруг действительно шутка?
Она посмеялась со мной, а потом как бы невзначай заметила:
— Тяжело, должно быть, работать на человека, который вас не впечатляет…
— Я не работаю на Цветана Шульца, — тут же с упором ответил я, — просто он попросил меня сделать это и я не нашел причин отказать.
— Да, конечно, — ответила она с улыбкой, — вы правы.
Неужели мои намерения до такой степени очевидны? Я вроде бы не выгляжу как человек, нуждающийся в деньгах. Во-первых, потому что в деньгах все нуждаются, кого ни спроси, а во-вторых, потому что и многие известные актеры, между прочим, выглядят как с помойки.
Тут мне показалось наилучшим попрощаться и уйти. Я принес для нее какой-то пакет и надеялся, что больше мне делать этого не придется.
Цветан Шульц жил неподалеку в очень милом фахверковом доме, утопающем в зелени — совсем как в их буржуйской Австрии, или где там такое выращивают.
— Как она отреагировала? — спросил он с порога.
— Сказала, что это необычно, — сухо ответил я.
— Замечательно, — восхитился он и стал расхаживать по комнате, разминая свои целую вечность длящиеся пальцы. — Она была взволнована?
— Я бы не сказал, — ответил я единственно ради того, чтобы его уязвить. Но он, казалось, был только рад.
— Чудесно. Спасибо большое. Я вам еще позвоню.
И он улыбнулся. Вот как будто оно мне надо!
Когда он позвонил еще раз, я даже думал сослаться на что-нибудь неотложное, ангину или грипп, и отказаться, но не успел я сказать ни да, ни нет, Цветан Шульц назвал сумму, чуть-чуть превышающую стоимость одной поездки, которую я все хотел совершить, но откладывал по понятным причинам — и я согласился прежде, чем вспомнил, на какую букву начинается «н». Таким образом, это решение было принято в известной мере невольно, и я оставил за собой право передумать.
Не совсем справедливо было бы сказать, что я ненавидел Цветана Шульца. Его материальное благополучие оставляло меня равнодушным; его внешность была в известной степени для меня вызовом, но я и в этом преодолел себя. Тем, что действительно заставляло меня терять покой — это его ум. Этот мерзавец явно проворачивал какую-то интригу. В нем все было фальшиво — особенно внешность, это наверняка какая-то дьявольская пластическая операция, у него кожа человека, не достигшего совершеннолетия, между тем наверняка он ровесник своей увядшей подруги, если не старше. Он хочет причинить ей зло, это также очевидно. Наверное — отомстить за что-то. Мне казалось, еще немного, и я разгадаю его замысел, и тогда он окажется у меня в руках, сам того не ведая, потому что своими действиями я смогу разрушить его замысел и создать свой, просто чтобы посрамить этого Цветана Шульца, который — боже ж ты мой — слишком хорош для нашего города. А я — значит, нет?!
Между тем никаких сведений о Цветане Шульце и его безымянной подруге как будто не существовало в природе. Я исшарил весь интернет, но не нашел ничего даже близко похожего. Разумеется, следовало бы догадаться, что имя его ненастоящее (как и все остальное, полагаю) (кроме дензнаков, надеюсь). Я подумал, что это должна быть некая анаграмма и попробовал восстановить анаграммированное имя, используя кириллический и латинский алфавиты — это тоже ничего не дало. Тогда я подумал, нет ли ключа ко всему происходящему в скрываемом от меня имени его подруги и попробовал разузнать через администрацию, как имя владелицы дома и какова ее судьба. Выяснилось, что хозяин дома, чье имя не разглашается, сдает его внаем лицу, администрации неизвестному. Последним моим шагом на этом пути стала попытка узнать все у таинственной дамы лично, и это должно было быть в ее интересах, рассказать мне всю правду, ведь Цветан Шульц явно стремился причинить ей зло. Я назначил ей встречу возле ее дома в сумерках, когда ни свидетель, ни камера наблюдения не отличит злоумышленника от друга. При встрече меня ждало страшное разочарование — стоило мне открыть рот, как она подняла свой артритный пальчик и предупредила:
— Только умоляю, ни о чем не спрашивайте. Решительно ни о чем.
— Это в ваших же… — попытался возразить я, но она только замотала головой, будто стряхивала жука с тупеи:
— Ни о чем! О чем бы ни шла речь — я не отвечу. Но все равно — я вам так благодарна, что вы пришли…
И мы весь вечер уныло мотались вдоль берега, почтив полном молчании.
В назначенный день вместе с деньгами Цветан Шульц вручил мне пакет, содержимое которого не распознавалось на ощупь.
— Отдайте ей, — сказал он решительно.
— Когда? — спросил я. Опоздаю часа на два. А то и дня. За причиной дело не станет.
— Когда вам будет удобно, — замахал на меня ручками Цветан Шульц, как будто бы очень боялся утомить или надоесть.
— Лично в руки, или оставить у порога?
— Не имеет никакого значения!
Злой как черт, сжимая деньги в кармане, я ушел прочь. Затем весь вечер размышлял, чем именно я мог бы расстроить план Шульца. Пакет решил не вскрывать, пока не определюсь, как буду поступать. Самым простым было бы не передать пакет вовсе — оставить себе или выбросить. Судя по тому, какие деньги мне были предложены за эту простейшую курьерскую операцию, для Цветана Шульца моя услуга имела громадное значение. С другой стороны, Цветан Шульц — интриган, и наверняка достаточно успел изучить мою натуру. Громадные деньги, которые он мог бы потратить на тридцать пять тысяч надежных курьеров, он отдал одному ненадежному — мне, вероятно, имея железобетонную уверенность, что я сделаю все назло ему — следовательно, не передам пакет. То есть он платил именно за то, чтобы я не передал пакет, и тогда в самую что ни на есть лужу он сядет, если я сделаю все как надо. Так я колебался бесконечно, пока не понял, что у меня остался один выход — вскрыть пакет. Это было последнее, что могло бы пролить свет на происходящее. Предмет был твердым и завернутым в огромное количество упаковочной бумаги. Каждый ее слой был закреплен бечевкой и сургучом особо. Не ленился ведь!
Когда я разрезал и разорвал третий слой упаковки, из бумаги выпала милая карточка вроде визитки, на которой было мирным круглым почерком написано: «Дорогой … (он назвал меня по имени) — когда ты получишь эту записку…» От такой наглости я мог бы лишиться дара речи, если бы говорил в этот момент что-нибудь. Я быстро отвернулся, перевернул карточку словами вниз, достал из шкафа немного упаковочной бумаги (слова богу, она у меня как раз была), раскрошенный сургуч переплавил на зажигалке и вернул посылке третий оберточный слой вместе с карточкой внутри. Что в ней было, я так и не прочитал.
Утром я отнес посылку адресатке, потому что, черт возьми, если я за такие деньжищи не могу посылку старушке отнести, то у меня слов нет. Вручив пакет, я повернулся уходить, но она остановила меня.
— Пожалуйста, не уходите пока, — попросила она мягко, — честно говоря, мне немного боязно, а с вами спокойнее.
Я остался. Когда она сняла первый слой упаковочной бумаги и, очевидно, увидела карточку с моим именем, она быстро глянула на меня и украдкой улыбнулась. Я сделал вид, что ничего не заметил. Она открывала посылку на небольшой столике, и скоро весь этот столик оказался завален оберточной бумагой, так что я так и не увидел, что же лежало внутри пакета. Я только увидел, как ее лицо исказила гримаса ужаса и боли. Она отбросила то, что держала в руках (лучше видно мне от этого, правда, не стало), и перевела взгляд на меня. Как мне показалось, в ее глазах было последнее осуждение жертвы, как будто бы я хотел причинить ей это.
— Я могу идти? — холодно спросил я и вышел, не дожидаясь ответа, пока она не сказала мне вслед что-нибудь оскорбительное.
