К 65-летию окончания 2-й Мировой войны.
По воспоминаниям летчика-полбинца, воевавшего на фронтовом пикирующем бомбардировщике «Пе-2». Лучший советский самолет-бомбардировщик 2-й Мировой войны, который фронтовики ласково называли - «пешка».
Из цикла рассказов «Соколиный полет «пешки».
Рожденный в «рубашке» I Спас-дерево http://awards.yousmi.by/article/4865.html
II Место в строю. http://awards.yousmi.by/article/4866.html
III Один из "девятки" http://awards.yousmi.by/article/4856.html
Место в строю. Урок судьбы
Из доклада на встрече однополчан в г. Умани в мае 1977 г. «Боевой путь 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного, орденов Суворова и Кутузова, Берлинского полка» : «13.08.43 прорван внешний оборонительный рубеж Харькова, находящийся в 8-14 км, а 23.08.43 освобожден сам Харьков. Отступая, враг оказывал упорное сопротивление. Началась жестокая битва за Украину на земле и в воздухе. Масса зенитной артиллерии, снова большими группами ходят «мессеры» и «фоккеры». Полк нес потери. От прямого попадания зенитного снаряда взорвался самолет экипажа Боброва, вечером 22 августа сбиты самолеты Горелова и Москвина. Для подавления сопротивления немцев в населенном пункте Буды – юго-западнее Харькова – вечером 23.08.1943 полк повел к-р АП майор Пчелкин (всего 12 самолетов)».
Тоже был случай такой. Многим запомнился. Мы ж по-разному летали. Одним звеном. Несколько звеньев из одной эскадрильи, а бывало и с разных. То с разных полков одну группу делают – девятку или больше. Разные варианты построения: змейка звеньев, девятки в клину или колонна девяток. На каком именно месте в строю оказываешься – никогда никто не может сказать.
Куда командир ставит – там и летишь. Как поставили – так и летаешь, как в своем звене, так и в других случаях. То самолет у кого-то неисправен, тебя с другим звеном на задание отправляют. Но как-то так сложилось, что достаточно долго в своем звене летали так, что я – был правый ведомый, а – Бобров левый. Вообще-то долго так летали. Не помню сколько – но несколько месяцев, может и побольше. Если летим всем своим звеном – так было.
И вот в какой-то момент начал Бобров волынку тянуть – почему он все время слева летает в звене, а я справа. И тоже это долго длилось. Потому что он не каждый день об этом разговор заводил. Один раз сказал, после того, как с задания прилетели, - настреляли зенитки. Командир как бы отмахнулся - перестань. Какое-то время прошло – он при каком-то разговоре опять: почему это я все время левым ведомым летаю, а другие правым. Опять вроде промолчали. Между собой переглянулись.
И так не один раз в разных ситуациях было. И при командире эскадрильи, и при других бывало, как мне рассказывали другие летчики. Недоволен он своим местом в строю – что мое место лучше, чем его.
Там был, конечно, такой момент. При бомбометании с горизонтального положения, когда бомбы сбросили и боевой разворот делается – тот, который слева летит, он из всего звена оказывается дольше всех под зенитным огнем - и на той же почти высоте и ближе к той зоне, с которой сбрасывание производилось. При боевом развороте, если летчики опытные, когда самолеты опять выходят на прямой курс, расстояние получается такое, как и до этого летели. Потому что рядом так и летят все время. Это молодые разлетаются – потом не соберешь их.
Хотя кучность огня – оно, конечно, каждый метр лишний – как бы играет свою роль. Есть разница, между тем, который справа летит, в него уже не таким пучком осколки летят с этой высоты взрыва снарядов, как для того, который слева. Он уже от них вроде вверх убежал.
К тому времени, когда это произошло – в полку одни опытные летчики остались. К периоду окончания боев на Курской дуге в полку половина летного состава была. Такие потери были и пополнений уже никаких не было. А все эти разговоры происходили в течении нескольких месяцев. Месяца полтора, может. Этот Бобров, нет-нет, да и заводил такой разговор. Когда первый раз он такое сказал, я на него посмотрел – чего ты говоришь, к чему это. А он продолжал свое.
Я молчал, ничего не отвечал, вроде и не слышу, и меня не касается.
В тот день, когда и произошел этот случай, один раз уже слетали на задание, и второй раз надо лететь. Опять девяткой, звеньями. Идем уже к самолетам все вместе. Командир как раз нашей эскадрильи, Голицин, – ведущий группы был. Еще как бы уточняет задание, что-то говорил.
А этот Бобров снова свое начал – что опять ему слева лететь. И чего-то командир так в его сторону резко повернулся, глянул так.. Запомнился мне этот взгляд, как-то так недобрым взглядом посмотрел на Боброва. Прошел еще несколько шагов и говорит: хорошо, ты – летишь левым ведомым, - на меня глядя, а Боброву: а ты – правым. Понятно?
Понятно.
«Есть» - ответил. Глянул на Боброва – он как бы делает вид, что не замечает моего взгляда. А все это сказано было буквально уже по самолетам расходиться. Мы так всей группой шли. Все экипажи идут вместе. Не все, но многие слышали и разговор, и команду эту.
Взлетели, построились в группу по звеньям – полетели. Подходим к линии фронта. Ведущий поднял группу на высоту, на которой планировали переходить передовую. И где-то еще над линией фронта – в самолет Боброва прямое попадание снаряда. Причем не то, что пробил насквозь – а именно разорвался внутри самолета, где-то почти по середине.
Он же летел справа от меня – рядом. На расстоянии не больше двадцати метров каких-то. Два крыла по восемь где-то метров и три метра – обычная дистанция между плоскостями..
От хвоста впереди летящего самолета и между крыльями соседних самолетов - расстояние всегда почти одно и тоже. Около трех метров. Если летчики опытные, то уже подлетая к линии фронта строй так сжимается и уже дистанция между самолетами может становиться только меньше. Самолет водит туда-сюда, но одна и та же дистанция удерживается в пределах полуметра. Если летчик не опытный еще, то первое время он, конечно, не способен такую дистанцию держать, вываливается из строя.
Тут этот взрыв – это ж мгновение. Неожиданность полная, никаких перед этим других взрывов не было. Как это обычно, когда зенитки пристреливаются, рядом взрываются снаряды. Тут же в один миг взрыв и самолет Боброва на три или четыре куска сразу разлетелся, и вниз все это полетело. Крыло одно отдельно, передняя часть с другим крылом, хвостовая часть и еще что-то. Или это кто-то из экипажа выпал сразу.
Там тяжело разобрать. Оно бахнуло совсем рядом – звук оглушающий, краем глаза я даже увидел в разломе самолета огонь – где-то между местом штурмана и стрелка-радиста. От испуга аж пригнулся, свой самолет воздушной волной подбросило, его удержать надо. А обломки самолета – они сразу вниз падать начинают. Сколько сумел рассмотреть, что на три части такие разлетелся самолет. С обломками весь экипаж так и упал. Сразу их всех поубивало или как.. Ни один парашют так и не раскрылся.
Это ж рядом со мной – справа от меня все случилось. Крыло в крыло летели. Как нас осколками не зацепило – тоже еще удивительно. И тех, кто впереди летели и сзади. Наше звено как раз посередине летело. За нами еще звено летело, они тоже все видели. У самого такое состояние от того, что произошло, - передать трудно. Одно - оглушило, снаряд рядом взорвался. Хотя в шлемофоне наушники закрывали уши, но все равно. Снаряд этот, не знаю, из зенитки ли выстрелили. Похоже, что это был артиллерийский снаряд. Мы летели на большой высоте, зенитка туда не достала бы. Хотя кто там знает, что там был за снаряд.
От взрыва рядом артиллерийского снаряда – контузия бывает. А тут взорвался на расстоянии не больше двадцати метров. С одной стороны - такое состояние. А с другой - там я должен был лететь. Мы с этим Бобровым вот так - крыло в крыло сколько пролетали. Если бы нас не поменяли местами, я летел бы точно на том же месте.
Теперь я на его месте лечу. А его, на моем, уже нет – со всем экипажем. В эфире молчание, никто ни одного слова не произносит. Я, как бы прихожу в себя, и начинаю осмысливать произошедшее, и что происходит. Обычно, если кого-то собьют или что-то такое происходит – то перекидываются словами между самолетами. Хотя такие разговоры запрещались.
А тут молчание в эфире.
До меня начинает доходить, что такая ситуация, что я могу тут попасть в какое-то дурное положение среди своих товарищей.. Все это по-разному может повернуться. Как я тут буду себя вести, как другие все это восприняли. Я со всеми ребятами в полку был в нормальных отношениях. С летчиками в первую очередь, но не только. С летным составом. И с техниками, хотя техники они как бы отдельно от нас были, у них больше как бы свой коллектив. Были как друзья с кем-то, с другими в приятельских отношениях. Но не было таких, чтобы я с кем-то не разговаривал. Как было у других - кошка какая-то пробежит между ними.
А тут начинаю понимать, что все, что произошло, еще свой вопрос, как оно скажется на отношении других ко мне. На фронте тоже разные взаимоотношения были. Погибнет экипаж, кто-то так скажет, как вроде обрадовался, что кого-то убило. Что ему более теплое место в землянке теперь досталось или что-то такое. Иногда никто и не скажет ничего. А смотришь – уже от такого как-то сторонятся. Не все, но уже косо поглядывают. Или другое что-то. Разные ситуации возникали, кто, как сделает, что скажет – и меняются отношения.
Летим дальше, а до меня вся эта ситуация тоже не сразу доходить начала. Чувствую по этому молчанию в эфире, что какое-то общее настроение такое, что никто как бы и слово сказать не спешит. Это пока мы еще в воздухе, а когда прилетим, что будет. Начинает у меня это все в голове закручиваться, начинает доходить, в какую я ситуацию попал. И чего теперь делать. Как себя повести, чтобы не восприняли за какого-то там, не знаю кого.. В чем моя тут вина, есть ли вина. Начинаю вспоминать, кто и что говорил, когда Бобров заводил разговор о том, чтобы его поставили летать правым ведомым.
Такие прямые попадания – редкость была, очень редко такое происходило. Да еще прямо посередине самолета снаряд взорвался - тут уже никаких сомнений, кто бы там не летел. Оно если бы подбили, загорелся, то еще выпрыгнули бы. Да если б даже не выпрыгнули, все равно это не так воспринялось, как такое прямое попадание со взрывом. И никого больше ж не задели осколки – хотя, казалось бы, зона поражения. И мой самолет, и командир нашего звена, и который за нами летел. Для командира третьего звена еще меньше расстояние было с самолетом Боброва. Да и для других. Эти осколки от снаряда самолет не мог в себе задержать. Такие осколки насквозь прошивают. А на таком расстоянии и броня не поможет, это ж не танк – пробьет тоже.
Когда прозвучала команда: перестроится, - тоже такой момент. Это ж не то, что персонально прозвучало – «Черному занять в строю место Боброва», а тому-то то-то. В воздухе команды звучат такие – что уже все знают, кому и куда передвигаться надо будет. Персонально называть никого не надо. Какое-то время прошло, пока командир произнес: «Заполнить пустое место». Такие слова команды не один раз звучали. Взлетели, у кого-то неисправность с моторами, или еще что-то с самолетом, возвращается. А группа летит дальше. Сбили кого-то, то же самое. Но тут какой-то другой смысл в этих словах. Может, еще и то, как эта команда была сказана. Как мне услышалось. Во всяком случае, как мне запомнилось. Не знаю, как для других. Я никого потом не расспрашивал и со мной никто не затевал на эту тему разговора.
Для того же командира – это ж он дал команду поменяться местами. Летные уставы вроде бы диктуют, но командир мог и не подать этой команды. Я бы так и летел левым ведомым. Хотя если летит группа, а в середине строя образовывается пустое место, то положено перестроиться. Если время позволяет. Когда уже близко к цели, тут кого-то сбивают, перестраиваться некогда. На боевом курсе уже так и летят. Потом при отходе подается команда. И тоже, если истребители атакуют, то не до этого. Командир определяет и решает в зависимости от обстановки в воздухе. Тут до цели далеко, никто не атакует, но он не сразу приказал. Да еще у этой команды такие слова для именно такой ситуации.. Наверно, командир тоже несколько раз про себя их повторил, пока раздумывал, говорить их в эфире или нет. Это ж уже все услышат, кто в воздухе.
Тон голоса, когда он подавал эту команду, как мне тогда показалось самому, какие-то интонации – свое ударение он сделал, когда произнес в эфире: "Занять пустое место". С какой-то своей как бы злостью это произнес, или не знаю, недовольством. На меня вроде ему нечего было злиться.
Как положено, перестроились, чтобы место занять. Свой порядок был. Справа или слева сбили. Если слева потеряли самолет, то из звена, летящего сзади, – левый ведомый догоняет и дополняет звено. Если справа сбили, тот, который летел слева уходит на место правого ведомого. А из заднего звена уже левый ведомый догоняет и пристраивается. Чтобы в последнем звене, остался правый ведомый, а не левый. По-видимому, это и было причиной, почему Бобров задумался о своем месте в строю, был недоволен и завел этот разговор. Тактически так лучше для сохранения боевой мощи группы, для уменьшения возможности попаданий от зениток противника. Команду услышал: перестроиться, - ушел на место правого ведомого.
Из заднего звена левый ведомый догнал, подошел, крылом в крыло опять стали. Я опять – правым ведомым лечу. Пока летел до команды, тоже самому думалось – что теперь должен опять туда как бы стать. Согласно принятому порядку. Если б это от меня зависело– я б не стал, наверное, перестраиваться.
Тут же – мое дело слушать приказ командира. Приказ прозвучал – я выполнил. Уже по привычке начал левым глазом ловить крыло другого самолета. А справа уже нечего контролировать.
Пустое место в строю заполнили.
Отбомбились. Зенитки как всегда обстреляли, но ни в кого не попали. Летим все назад. Чего-то там уже, после бомбежки, в эфире начали какие-то слова звучать. Как бомбы попали, такое. Но тоже – не как обычно. А у меня все продолжает крутиться в голове. Кто, что говорил, когда. Кто-то из других летчиков что-то раньше на эту тему высказывался. Чтобы как-то понять, как себя вести.
Вообще эта команда в воздухе как бы и определила для меня – что мне делать. То, с какими интонациями она прозвучала. Приказ такой был. Прилетели, зарулили. Из самолетов повылазили. Постояли немного, чтоб всем вместе идти к столовой, на обед. Идем, а все молчат. Все это время, пока собирались и шли – опять молчат, как и тогда в воздухе. Никто ничего не говорит, как обычно. Замечаю, что на меня с разных сторон ребята поглядывают. Многие слышали разговор и приказ поменяться местами перед вылетом. И видели, как произошло: сзади летящих самолетов – летчики, впереди – стрелки, штурманы.
Все понимают, что вот идет тот, который уже не должен был бы идти. Счастливчик, вроде. Им интересно, что у меня там, на лице – какая радость, мол, играет. Или что я начну говорить. Я иду, тоже молчу. Просто перед собой смотрю, чтобы не переглядываться ни с кем. Так произошло – что тут говорить?
Командир тоже идет, молчит. Хотя это он дал в последнюю минуту команду поменяться местами, буквально, перед тем как уже расходиться по самолетам.Вот оно, как бы, так и прошло - никто ничего не стал говорить, обсуждать. Никто в моем присутствии не высказывал какого-то сожаления или чего-то такое о том, что ребята погибли. И я тоже никому ничего не стал говорить.
Что тут говорить. Но в нашем полку после этого всякие разговоры про то, что кому-то не нравится его место, то ли чтоб звено не летело замыкающим – прекратились. До этого были такие случаи. Чтоб звенья менялись, которое последним лететь должно. А после этого - уже до конца войны - никто не заводил подобных разговоров в нашем полку.
