Детство, да и вся жизнь моя, прошли под сенью крестов сельского храма Святой Троицы в одном из подмосковных дачных мест.
Дружил и общался я исключительно с детьми местного Батюшки и внуками церковного сторожа. Просто других ровесников рядом не было.
Наш участок граничил забором с этим храмом, поэтому, когда пришло время меня окрестить, мама передала Вашего покорного слугу, спелёнатого туго, через забор в руки крёстной, чтобы в холод не обходить по улице вокруг всей церковной территории.
Здесь начался мой путь, здесь и смерть приму со спокойной душой, под крестами этими чистыми. Здесь и отпоют.
Так уж получилось, что вся первая половина моей жизни связана с Церковью. Нам всегда был обеспечен свободный доступ в храм и на прилегающую к нему территорию. С высокой колокольни я с друзьями озирал живописные окрестности, где вдали, блестела тонкая жилка реки Истры, бегущей со стороны Ново-Иерусалимского монастыря. А единственным источником воды в посёлке был родник, над которым кот-то поставил большой деревянный крест в знак того, что здесь испил воды триста лет назад сам Патриарх Никон.
Рядом с «новой», каменной церковью, в которой, не прерываясь, все года, даже под властью Советов, проходили богослужения, стояла самая старая в Подмосковье деревянная церковь, построенная одновременно с Ново-Иерусалимским монастырём. Вокруг неё раскинулся Троицкий погост – старое кладбище, где совершенно упоительно было играть в прятки, используя в качестве укрытия трёхсотлетние могильные плиты с массивными каменными крестами над ними.
Было очень интересно слушать истории, которые сидя на паперти, рассказывали разные «странные» люди, побирающиеся по немногочисленным, в то время, церквам.
А кого тут только не было! И юродивые, с язвами, покрывающими всё тело, и странники, которые, пренебрегая всеми границами, совершали паломничество в дольние края к Гробу Господню, и просто беглые зеки, прибившиеся к нашему приходу, чтобы подхарчиться, а потом двинуть дальше по большой стране.
Но странно, никто не разговаривал с нами о Вере. Никто не воспитывал религиозного сознания. Эти темы вообще не обсуждались при детях. Да и не было в этом нужды.
Наше детское сознание было с рождения погружено в Бога, в его всеобъемлющую сущность, воплотившуюся в окружающих нас кладбищенских крестах, старых иконах, дивных историях странников. Мы растворились в божественном мире, а Бог проник во все клетки нашего организма своей милостью и любовью.
С детства осталось у меня это ощущение вечного лета, колокольного звона и любви воистину безграничной, рождающей слёзы умиления.
Никогда не покидает меня и сейчас уверенность в том, что взгляд Его обращен ко мне, что я любим и храним Им. Знаю это наверняка, потому что повоевал в разных «горячих точках», однако даже ранен ни разу не был.
Но и странное чувство не оставляет меня вот уже многие годы. Странное и болезненное. Чувство жалости и ощущение вины, которую не смогу искупить никогда.
Я не могу носить нательный крест с Распятием. С детства давит он мне на сердце, затрудняя дыхание. Образ Господа нашего Иисуса Христа, распятого и истекающего кровью в страшных искупительных муках, ранит мою душу.
А ведь и ныне живёт Он там, в горних высях. Реальный и любящий нас, тех, кто продолжает истязать его крестной мукой. Ведь все мы, подобно приверженцам Вуду, носим его образ, с пробитыми гвоздями ступнями ног и ладонями. А это значит, что продолжается мучение Спасителя. И в этом великая наша вина перед Ним.
А ведь не всегда крест существовал в виде Распятия. Только после первых крестовых походов, напитавшись какими-то странными восточными течениями в Христианстве, очередной вселенский Собор принял эту жестокую атрибутику. Чем руководствовались Отцы Церкви? Почему привили к здоровому древу Христианства порочные побеги Альбигойства, который сатанизму и выдаизму сродни? Кто навёл на них этот морок?
Прав ли я сам? Может, богохульствуют мои уста и грешен я в мыслях своих?
Но разве может ошибаться человек, который не опытом своим и не чужим убеждением пришёл к Богу, но родился под Православным крестом и ощутил тёплое отеческое прикосновение Всевышнего с первым радостным криком своим?
Так и не ношу я крестика, хоть и верую искренне.
А икона моя любимая, на которую и молюсь – «Снятие с Креста».
Задумайтесь братья и сестры, вразумите меня, если не прав. Только представьте сначала, сколько образов Христа пробитых гвоздями, в этом подзвёздном мире, терзают тело Его и отвращают наши души от жалости к Нему.
Ведь не только его удел жалеть нас, но и мы должны не только преклоняться перед ним, но и ЖАЛЕТЬ ЕГО.
Не в этом ли истинный смысл веры Христовой?
Раб Божий, Василий Юрченко.
